Эдуард Тополь

маленькая, весом сорок пять килограммов

получил шесть лет

рейсом номер 228

Он бил ее, не слыша ее крика, не видя ее лица, поднимая ее, когда она падала, бил ногами и кулаками, ненавидя себя за то, что бьет родную дочь, и еще сильней распаляясь оттого, что это она, она, сука, спровоцировала его на этот мордобой.

Да и какие то были привилегии? Покупать без очереди венгерских кур в буфете издательства «Правда»? Пить без очереди пиво в Доме журналиста? Смотреть американские фильмы в редакционном кинозале? Что еще? Господи, если подумать — самые элементарные качества нормальной жизни коммунисты превратили в привилегии, и за эти крохи, за чешское пиво и финский сервелат он почти двадцать лет писал не то, что хотел, и не так, как мог!

«Ну, как самочувствие, товарищ Гоголь?»

Господи, — подумал он, — да что ж я мучаюсь? Ведь это так по-человечески просто и нормально: бросить все, рвануть в Брест самолетом и встретить там Анну цветами, гигантским букетом роз. И сказать ей, наконец, самые простые слова, и признаться в том, что влюблен, как мальчишка, и поехать с ней в Вену, в Рим, в Нью-Йорк, в Иерусалим!

Разве не дал нам Господь всю землю, целиком — каждому и персонально?

Потому что идея пострадать за чужую вину — это не еврейская идея, это от Достоевского и даже, наверно, от Христа. А еврейская идея — не страдать, а жить в радости и благодарить Бога за радость бытия. Вот и все…»

И неужели эта странная тоска, маета души и нестерпимая жажда просто видеть любимую женщину, быть рядом с ней, держать ее за руку и целоваться с ней под метельным снегом — неужели это и есть любовь, которая настигла-таки его, прожженного сорокалетнего циника и холостяка, как настигает взрослого человека какая-нибудь детская болезнь — корь или ветрянка, которая обошла его в детстве.