Возроди меня

Есть странная свобода в том, чтобы перестать бороться. Свобода есть и в ярости. И в одиночестве. Самое странное, что здесь, в стенах бывшей «берлоги» Андерсона, я наконец начинаю его понимать. До меня доходит, как ему удавалось жить так, как он жил. Он не позволял себе чувствовать, обижаться, не пускал в свою жизнь эмоции. Он никому не был должен, кроме себя, и это приносило ему чувство освобождения.

Одиночество – странная штука.

Оно подкрадывается медленно и тихо, сидит рядом с тобой в темноте и гладит тебя по волосам, когда ты спишь. Одиночество обволакивает твои кости, стискивая так сильно, что ты почти не можешь дышать, почти не слышишь биение своей крови, когда оно поднимается по твоей коже и касается губами мягких волосков у тебя на затылке. Оно оставляет ложь в твоем сердце, ложится рядом с тобой на ночь, пиявкой высасывает свет из каждого уголка. Это вечный компаньон, держащий тебя за руку, лишь чтобы дернуть вниз, когда ты пытаешься встать, сдерживающий твои слезы, лишь чтобы отправить их вниз по твоему горлу – комком. Одиночество пугает тебя, просто стоя рядом.

Ты просыпаешься утром и не знаешь, кто ты. Ты не можешь заснуть по ночам, дрожа в собственной коже. Ты сомневаешься, ты сомневаешься, ты сомневаешься

а я должна?

разве я не должна?

не стоит ли мне?

почему бы мне не?

Они врезаются в меня.

Эхо воспоминаний.

Руки памяти, сжимающие горло.

Вот оно.

Вот она.

Снова разрушена.

Привалившись к стенке грязного автобуса, я зажимаю рот рукой, не пуская наружу вопль, который отчаянно рвется из глубины моего существа, борясь с высокой волной непролитых слез, которые я не могу себе позволить, и глубоко дышу.

Меня трясет от не нашедших выхода эмоций.

Противный комок ощутимо поднимается по пищеводу.

Уходи, мысленно шепчу я

уходи, – говорю я

умри, пожалуйста

Я приковала испуганную девчонку своего прошлого в безвестном каземате внутри себя, наглухо запечатав ее страхи, подавляя ее воспоминания, игнорируя ее гнев.

Я с ней не говорю. Я боюсь смотреть в ее сторону. Я ее ненавижу.

Но сейчас я слышу ее плач.

Напоминание о том, как я ее люблю, ударяет с болезненной силой. Люблю всякую – невозможную, ожесточенную. Мне нравится, какой нежной она становится наедине со мной, какой доброй она бывает в тихие минуты, как она без колебаний всегда встает на мою защиту.

Я люблю ее.

Сейчас она стоит совсем близко, вопросительно глядя на меня… В голове бьется одна мысль – хочу, чтобы она всегда была в моей жизни!

одеваются женщины. Столько мнений по поводу тела, которое им не принадлежит… Прикройся, откройся, – Назира машет рукой. – Никак решить не можете.

– Но я… я же не об этом… – заикается Кенджи.

– Знаешь, что я думаю, – все еще улыбаясь, продолжает Назира, – о том, кто указывает мне, по закону я одета или нет?

Она выставляет оба средних пальца

Ненависть была такой сильной, какой я никогда не испытывал. Но пламя подлинной ненависти, как я уже понял, не может гореть без кислорода любви. Я не чувствовал бы такой боли и ненависти, будь он мне безразличен.

промолчала, решив подождать, не расскажет ли он сам, в чем дело. Но Уорнер вообще не коснулся этой темы, даже когда я спросила, что он делал днем. Это не было ложью, но умолчание заставило меня гадать, почему он таится от меня.
Содрать бы покровы, окутывающие его биографию: хочу знать и плохое, и хорошее, вытащить наружу его секреты и покончить с ними раз и навсегда, потому что сейчас мое воображение опаснее любого из его признаний. Но я не знаю, как это сделать.

Людская память коротка и удобна: любой твой успех будет пристально изучаться, твои достижения будут сбрасываться со счетов, зато появятся завышенные ожидания тех, кто тебя окружает. Новое положение отдалит тебя от друзей, – я качаю головой. – Ты окажешься в вакууме, без опоры. Тебе будет не хватать одобрения тех, кем ты восхищалась, ты будешь разрываться между тем, чтобы поступить правильно, и тем, чтобы угодить старым друзьям.

Есть странная свобода в том, чтобы перестать бороться. Свобода есть и в ярости. И в одиночестве. Самое странное, что здесь, в стенах бывшей «берлоги» Андерсона, я наконец начинаю его понимать. До меня доходит, как ему удавалось жить так, как он жил. Он не позволял себе чувствовать, обижаться, не пускал в свою жизнь эмоции. Он никому не был должен, кроме себя, и это приносило ему чувство освобождения.

хочешь насмешить бога, расскажи ему о своих планах…