Криптограф

За эти месяцы я потерял больше, чем все нормальные люди приобретают за целую жизнь.

— Ты сюда надолго?
— На сколько хочешь.
— Ты не знаешь, на сколько я хочу, — говорит он. — Осторожнее с предложениями.
— Хорошо. — Она опять смеется, весело, тепло. — На сколько ты хочешь, чтобы я осталась?
— Навсегда. — Он больше не улыбается. — Ты могла бы остаться навсегда.

Ты считаешь, я сумасшедший?
— Что? Нет, конечно.
— Ну, это приятно. — Он сжимает ее руку. — Но меня, видишь ли, беспокоит, — продолжает он, — что безумие бывает так похоже на красоту, — и когда она смеется, он смотрит ей в лицо, будто пытаясь заглянуть ей в голову.
— Ладно, теперь ты похож на сумасшедшего.
Пару секунд он молчит, только улыбается ей.
Потом говорит:
— Знаешь, люди когда-то видели красоту иначе. В прошлом идея красоты строилась на других идеалах.
— Да, знаю.
— Я думаю, может, то же самое верно и для безумия. У нас сейчас денежный век. То, что я сотворил со своей жизнью, может показаться нам вполне здравым. Ты считаешь, я не сумасшедший. Откуда мне знать — может, мы оба ошибаемся?
— Я тоже по тебе скучала, — говорит она.
— Я ужасно на это надеюсь, — отвечает он, и наклоняется ее поцеловать.

Молчание растет между ними: не отвод войск, но перемирие, молчаливое признание взаимопонимания. Будто сказано достаточно, думает Анна, хотя нет, сказано далеко не все.

Облака стягиваются на севере, громадные бастионы и рубежи, но вокруг небо ясное, и с поля за домом видны белые пляжи на западе, окаймленные бурунами и голубыми отмелями.

Анне Крионна кажется старой, хотя двигается, как молодая. Жесты выверенные, четкие.

В духовке горит огонь. Комната — сплошь бархат и дуб. На камине часы, золоченая бронза, на куске плавника вырезан человек, он тянет руки, поет или зовет кого-то. В углу мольберт, накрыт парусиной. Запах торфа и скипидара, сладкий и успокаивающий, и никаких признаков внешнего мира, только ветер стучится в тонкие стены.

Они минуют одинокие домики — выбелены реже, чем в Аринагуре; ветхие, вот-вот развалятся. Дома людей, думает Анна, которые хотят оставить себя при себе.

Его зовут Майкл Гилкрайст. Грузовичок неестественно чист, будто Майкл подолгу его оттирает. Он разговаривает, пока ведет машину, — тихонько, толком ничего не говоря. Похороны, вторые в этом году. Снега нет уже неделю. Паром ходит чаще, теперь есть дамба в Тайри. Видимо, думает Анна, он часто разговаривает сам с собой и не слишком переживает. Он напоминает официантку с острова Дофин. Такой же голос, мягкий и глубокий, не такой жизнерадостный. Глаза внимательные и любопытные. Островитяне.

Письмо Аннели вырывается из рук, кружится по камням, обиталищам водяных, и мчится в открытое море. Паромщик смотрит, как оно улетает.
— Надеюсь, оно вам не нужно.
Она заслоняет рукой глаза. Письмо еще видно — словно белая чайка на волнах.
— Наверное, нет, — говорит она, и это правда, но когда она неуверенно смеется, голова весело кружится.
— Прилив. Может, вам повезет. Я послежу, хотите?
— Нет, — говорит она, слишком быстро, и он оборачивается. Она складывает фотографию пополам. — Мне оно, правда, не нужно.