Захар Прилепин

А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, – всего-то семнадцать сроков наберет.

Половина из вас читать и писать не умеет. — «А другая половина говорит на трёх языках», — мрачно подумал Артём, косясь на Бурцева.

А то, что на сердце иногда холодок, — так зиму в сердце пережить проще, чем зиму соловецкую. Сердце, если ищет, — найдёт

— Тёма, ты только подумай, каких стихов я понапишу, вернувшись! Я в стихи загоню слова, которых там не было никогда! Фитиль! Шкеры! Шмары! Поэма «Мастырка», представь? У нас ведь ни один поэт толком не сидел!

Будущее поэзии за корявыми словами, случайными. Ломоносов писал про три штиля — высокий, средний, низкий, — так надо ещё ниже зачерпнуть, из навоза, из выгребной ямы, и замешать со штилем высоким — толк будет, поверь!

Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще…

— На каэрах другая кровь, — сказал Артём тихо.

— Какая другая? Такая же. Сначала мокрая, а потом сворачивается.

Больничные отходы вожу, а вонь от Сорокина всё равно сильнее. Неужели его кто-нибудь может любить? Мать? Жена? Дети? Бог, наконец?»

У него баба в административной части, такая, мля, страшная — как моя душа с бодуна.

Артём несколько даже панибратски похлопал Василия Петровича по колену: хор-ро-шо! Всё хорошо!

Василий Петрович невесело покивал головой: ну-ну.

Ну-ну-ну.

Брусника кислила.

«Сахарку бы», — ещё раз подумал Артём, жмурясь.

Плоть его звенела и требовала жизни