Карантин

сердце его заходится в яростном колотье.

Служишь?

— Стараюсь, — слова, как мыльные пузыри, летают с моих губ, не задерживаясь в памяти и не осмысляясь. — Только плохо получается.

— Что так?

— Атмосферный столб давит.

— Ишь ты.

— Сам-то служил?

— Было дело.

— Когда?

— Давно. Лет тридцать, с лишком.

— Где?

— В спецчастях.

— В конвойных, что ли?

— Вроде того.

— Много народу перестрелял?

— А что тебе до моих святцев?

— Не хочешь — не говори.

— Дело прошлое.

— А помнишь! — Мстительное злорадство источает меня. — По глазам вижу, помнишь!

— Еще бы забыть. — Близоруко прищуренный глаз его косит в мою сторону. — Оттого и сюда ушел, что память крепкая.

Побежденный вступает в жизнь, как в храм, преклоняясь и благоговея. Ему и в голову не приходит что-либо переиначивать здесь. Он с робостью настоящего мастера решается иногда добавить к общей красоте частичку и от себя, но, добавив, долго еще мучается потом, соответствует ли его маленькое дело всему остальному, сотворенному не им и до него? Все по-настоящему прекрасное создано побежденными.