Бледный огонь

Наша тесная дружба была на том высшем, исключительно интеллектуальном уровне, где человек отдыхает от эмоциональных горестей, а не делится ими.

Резиновое солнце после конвульсий закатилось —

И кроваво-черное ничто начало ткать

Систему клеток, сцепленных внутри

Клеток, сцепленных внутри клеток, сцепленных

Внутри единого стебля, единой темы. И, ужасающе ясно

На фоне тьмы высокий белый бил фонтан.

It isn't that we dream too wild a dream: The trouble is we do not make it seem Sufficiently unlikely; for the most 230 We can think up is a domestic ghost.

Одиночество – это игральное поле Сатаны.

навсегда осталась такой, какой была в тот день, когда он впервые сказал ей, что не любит ее.

Мы с Джоном Шейдом никогда не обсуждали мои личные невзгоды. Наша тесная дружба была на том высшем, исключительно интеллектуальном уровне, где человек отдыхает от эмоциональных горестей, а не делится ими. Мое восхищение им служило своего рода альпийским лечением. Глядя на него, я всегда испытывал возвышенное чувство изумления, в особенности в присутствии других людей, людей более низкого разряда. Это изумление усугублялось сознанием, что они не чувствуют того, что чувствую я, не видят того, что я вижу; что они воспринимают Шейда как нечто само собой разумеющееся вместо того, чтобы напитывать, если можно так выразиться, каждый нерв романтикой его присутствия. Вот он, говорил я себе, вот его голова, содержащая мозг иного сорта, чем синтетический студень, расфасованный в окружающие его черепа. Он смотрит с террасы (в доме профессора К. в тот мартовский вечер) на далекое озеро. Я смотрю на него. Я присутствую при уникальном физиологическом явлении: Джон Шейд воспринимает и претворяет мир, вбирая его и разлагая на составные элементы, меняя их местами и в то же время складывая про запас, чтобы в один непредугаданный день произвести органическое чудо, слияние образа и музыки, поэтическую строку.

Другой инквизитор спросил, правда ли, что я установил у себя в подвале два стола для пинг-понга. «Разве это преступление?» — спросил я. Нет, отвечал он, но зачем же два? «Разве это преступление?» — парировал я, и все рассмеялись

Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил
100 Унизительным, а доказательства — неубедительными.
Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен?

Он начал со свежего номера «Нью-Йорк таймс». Пока его губы двигались, как два борющихся червя, он читал о всякого рода вещах.

Противопоставление выражений «белый» и «цветной» человек всегда напоминало моему поэту столь упорно, что заслоняло общепринятый смысл, эти контуры, которые так хотелось, бывало, заполнить их законными красками — зеленью и пурпуром экзотического растения, сплошной синевой оперения, гераниевой перевязью крыла. «К тому же (сказал он), мы, белые, вовсе не белые, мы лило-вато-розовые при рождении, потом цвета чайной розы, а позднее всякого рода отталкивающих оттенков».