Иов

Ты поглупел, потому что учишь детей! Ты даешь им толику своего разума, а они оставляют у тебя всю свою глу­пость. Учитель ты, Мендл, учитель!

Возможно, для претворения в жизнь благословениям требуется больше времени, чем проклятиям.

Мендл Зингер не двинулся с места. Он стоял на верхней ступеньке узкой же­лезной лесенки. За спиной его были порт, земля, континент, родина, прошлое. Слева сияло солнце. Голубым было небо. Белым был пароход. Зеленой была вода.

Мирьям покраснела. Ей казалось, что отец заметил это, хотя она стояла в углу, где тень. Ее покрасневшие щеки наверняка светились в тем­ноте, лицо Мирьям пылало, как красная лампа. Она прикрыла его руками и разрыдалась.

Но эта Америка вовсе не была каким-то новым миром. Здесь было больше евреев, чем в Клучиске. Зачем тогда надо было ехать за океан, чтобы снова попасть в Клучиск, куда можно было спокойно доехать в повозке Самешкина?

Они снова увидели свой старый домик, прежнего Шемарью и Шемарью нового, назы­ваемого теперь Сэмом.
Они увидели одновременно Шемарью и Сэма, как будто Сэм заслонил собой Шемарью, однако сам он был как бы прозрачным.
Это был их Шемарья, но в то же время это был и Сэм.

Бог снабдил его чресла плодородием, сердце равнодушием, а руки бедностью.

Кожаные углы переплетов отгибаются, от­топыриваются, как странного вида уши, кото­рыми книги слушают, что кричит им Мендл вослед в мгновения их огненной смерти. Ужас­ную песнь он им выкликивает вослед.

Это был даже и не ветер, так как из него доносился шум и крик, это был рассеянный в воздухе шум. В нем заключались и пронзительные звуки сотен невидимых колоколов, и страшный металлический грохот трамваев, громкие клики труб и жа­лобный скрежет рельсов на уличных перекрестках

про­буждение его было легким, будило его радостное ожидание молитвы и удовольствие от предвку­шаемого возобновления осознаваемой близости к Богу.