Дневник. Том I

Нищета кругом подавляющая, стон стоит. Грабежи по городу. Подростки объединяются в банды, девушки проституируются

Я часто думаю, зачем я пишу. Непонятно, но иначе не могу. Я думаю, от одиночества и от желания делиться мыслями с кем-то близким, родным, таким существом, какого у меня нету

Теперь очень в моде, т.е. не то что в моде, а просто выпущены в продажу, тигровые пальто. Не то тигр, не то леопард. Недавно в трамвае передо мной стояла такая шуба. Оказывается, это суслик, ni plus, ni moins1295, суслик, на котором отпечатаны леопардовые черные загогулины. Мне показалось, что в этом соединении есть даже что-то символическое. Суслик, загримированный под тигра.

16 октября. Вчера и сегодня ночью не было тревог. Под утро я разделась, надела ночную рубашку и чувствовала радостное состояние выздоравливающей. И кажется, что эти тревоги, эти бомбежки, убитые, раненые, зияющие дома — это дурной сон, кошмар, этого не может быть, настолько это все нелогично, противоречит жизни, законам человеческим и божеским. А в утренних сводках тяжелое положение на фронте, прорыв в западном направлении. Вчера, говорят, перед тем, как известить по радио о взятии Мариуполя, передавалась песня «Москва моя, страна моя...»858.

Мы тогда еще были европейцами с общей родиной Пан-Европой851, а теперь мы голодные, озверевшие волки, лязгающие друг на друга зубами, и надо всем Германия, жаждущая дорваться до нашего горла. Она его уже почти перекусила. Падуанский Мантенья мне так же дорог, как новгородская София, но это уже древняя история, и я, мы, пан-европейцы, это вчерашней день.

Андреев рассказал следующий эпизод о Касторском. Касторскому три раза предложили лететь из Ленинграда. Он все три раза ответил отказом. Его вызвали в НКВД, стали какие-то фертики841 допрашивать: на каком основании вы отказываетесь; может быть, вы ждете каких-нибудь перемен, мы очень подозрительно относимся к таким отказам. Касторский: «Я больной человек, у меня больное сердце, и лететь на самолете не могу. Не всякий человек может быть летчиком. Почему вы именно меня, старого певца с ослабевшим голосом, хотите увезти, когда есть гораздо более достойные молодые». — «Мы хотим спасти вашу жизнь». Касторский: «Мою жизнь я получил от Бога, и он в ней волен».
Фертики пожали плечами и отпустили Касторского домой.

30-го была Соня Муромцева. Бомбы свистят над ее головой, но она влюблена, счастлива, ее приглашают в Александринку играть Лизу в «Дворянском гнезде»832, глаза блестят. Я за нее очень и очень рада, т.к. считаю, что ее место на сцене.

В чем дело? Оказывается, дела очень плохи, немцы быстро надвигаются, по-видимому, возьмут город, будут бои в городе. «Чему же ты радуешься?» — говорю я. «Все что угодно, только не бомбежка». Я говорю: «Ты не понимаешь трагедии, Россия перестанет существовать». Он отвечает: «А сейчас? За двадцать три года создался такой клубок лжи, предательства, убийств, мучений, крови, что его надо разрубить. А там видно будет».

И вот мы, бедные люди XX века, принуждены все время натыкаться на XVI — начало XVII. И не кричать от ужаса, а делать вид, что не видишь, не слышишь.

И сознание в нас так притуплено, что впечатления скользят, как по лакированной поверхности. Слушать целую ночь расстрел каких-то живых и, вероятно, неповинных людей — и не сойти с ума. Заснуть после этого, продолжать жить как ни в чем не бывало. Какой ужас.