bookmate game

Любовь переводчика

Shashi Marty
8Knjiga90Pratitelja
Книги, которые хвалит переводчик, редактор, издатель, художник Шаши Мартынова
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Вот прочитаешь что-нибудь такое уютное и камерное у уже маститого писателя с выраженной политической и общественной позицией, да еще и сатирика, и проникаешься к нему умильным почтением: не лень писателю выделить внимание и сочинительский/людоведческий дар на компактное по литературному времени, подробное в чертах персонажей и частное по ключевой идее приключение. Да, понятно, что это третий роман Коу 1990 г., а музыка — вовсе не частность для Коу-музыканта, а отдельная большая тема, практически в любой его книге. Да и с сатирой в "Карликах смерти" все в порядке — Коу взялся хихикать над британской панк-сценой 70-80-х. Но главное очарование для меня в этой маленькой английской литературной розе — ее главный герой Уильям, небездарный пианист/клавишник и композитор, эпитома несуразности, подобная Берти Вустеру, однако несуразность его — иного свойства, хоть и тонко вудхаусовская местами. Уильям — обсос, а повествование от первого лица, если это лицо — обсос, увлекательная и нетривиальная для автора задача. Индивидуальную эволюцию отпетого мерзавца в романе, хоть в сторону его окончательного скурвливания, хоть в сторону исправления, организовать все же проще. А вот обустроить отношение читателя к герою на основе изощренного финского стыда — высокое искусство, на мой взгляд, поскольку ведет себя герой, в общем, нормативно и, понятно, не рефлексирует свое поведение как нелепое. И если Берти Вустер — персонаж откровенно комический и, при всей нелепости, оптимистичный и даже пригодный к подражанию, в Уильяме — комизм драматический, и подражать нашему мальчику не хочется совсем, хотя его, конечно же, постоянно жалко (иногда — брезгливо жалко). В целом Уильям — это, скорее, Гасси Финкноттл, а не Берти Вустер, только наш здешний Гасси увлекается другими тритонами, не водоплавающими. И у Уильяма есть в романе своя Мэделин Бассетт, все как полагается. Вообще это прелестный подарок читателю — выстроить ловкий детективный роман так, чтобы ни один его персонаж не будил стойкой симпатии, но при этом не годился для честного полноформатного презрения: "Карлики смерти" — это шоу убедительных, детально проработанных и достоверных болванов и обалдуев. Злодей в "Карликах" все же есть, по-честному — одна штука, но вплоть до самого конца он остается в той же линейке разнообразно дуралейских героев, просто на самом липком и осклизлом ее конце. Имеются и по-честному крепкие здоровые люди — пара штук, по ним можно отмерять степень несуразности прочих. И да: эти двое, в отличие от всех остальных, живут в провинции, а все лондонские, конечно, этим городом укушены не по-хорошему.

    Из дополнительных маленьких радостей: в романе есть несколько бесшовно вписанных интермедий-рассуждений о жизни лондонских спальных районов, и любая из них достойна стендап-выступления в фасоне Дилана Морэна. А еще в роман интегрирована нотная музыка, много (и ее при желании можно сыграть), и много прекрасных музыкантских шуток, подобных юмору математиков: математикам смешно, если в многометровом уравнении не к месту появляется какой-нибудь не тот корень или дифференциал, а музыкантам — если тебе, барабанщик, говорят играть "тыдыщ, тыдыщ, тыдыщ, тыдыщ", а ты вместо этого... (далее следует строка из партитуры), не обижайся потом, что все остальные в студии ржут.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Я этой книге была редактором, к другим текстам Сергея, изданным прежде, тоже имела отношение, и потому для меня Сережины тексты — всегда особая история.

    Мне давно — лет десять — нравится манера Сергея Москалева делиться добытым в его церебральных экспедициях. Эта книга — своего рода выставка экспонатов. Экспедиция длится всю жизнь, а представленное на выставке, в отличие от энтомологических образцов, не заспиртовано, не пришпилено булавками к атласным задникам, не застеклено и вообще живое, дышащее. Зоопарком такую выставку тоже не назовешь, поскольку все ее содержимое привольно гуляет в наших с вами головах, иногда пушистое, временами — осклизлое, но, как истинный даррелл своего дела, Москалев ко всем находкам — и лично обнаруженным, и коллективно извлеченным из-под какой-нибудь умственной или эмоциональной коряги — относится бережно и по-человечески.

    Вероятно, эта вот спокойная заинтересованность и делает Сережины тексты увлекательными, нисколько не дидактическими и не высокомерно-снисходительными, как это часто бывает с «эзотерической сгущенкой» — выжимкой опыта и знаний автора о чудесах и выкрутасах человеческого сознания. Извлекать для себя пользу из наблюдений, представленных в этой книге, приятно и удобно, узнавать своих «зверей» — интересно и даже трогательно, и в этом узнавании, как мне кажется, помимо прочего прока внутреннему хозяйству, подтверждается тихим контрапунктом всамделишная связь между всеми нами, людьми, счастливая одновременность того, что́ в каждом из нас уникального — и до боли похожего. А для того, чтобы что-то прояснилось и стало красивее внутри, иногда достаточно знать, что кто-то уже смог это «что-то» прояснить и сделать красивее.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Есть у некоторых авторов бесценное свойство: каким бы ни был увлекательным сюжет, какими бы живыми и подлинными не были персонажи, сколь важным и значимым ни было б то, что желают они в конце концов сказать читателю — всё это они вытворяют под канонаду китайских фейерверков щедрого слова. Под щедрым словом я понимаю дополнительный подарок читателю в виде каламбуров, парадоксальных сравнений, комических интертекстуальностей, физической комедии и прочего счастливого паясничанья, которые для высоких смыслов и саспенса вроде бы не обязательны, но есть книги, которые я, затаив дыхание и умирая от восторга, читаю только ради авторской щедрости. Все остальное либо как-то доезжает до моего сознания попутно и исподволь, либо я потом перечитываю книгу с фокусом на всем вот этом "смысловом".

    Кирил Бонфильоли — штукарь. Салтыков-Щедрин, Вудхаус, Адамс, Миллигэн, О'Брайен, Беккет, Летт — штукари. Мне плевать, заигрываются они или нет, щедрости не бывает чересчур, я готова простить в этом отношении любые излишества ради чуда языка. В штукарстве язык, как райское дерево, покрывается всеми цветами и сыплет всеми фруктами (и овощами, и сырниками, и колбасой). Некоторым вдумчивым читателям (тм) мерещится, что читать "смешную" литературу — несерьезно и даже где-то стыдно. Какая потрясающая чушь. Великая смешная литература — заповедник языка, с буйством эндемической растительности и живности. Читайте смешное, господа.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Ошо всю дорогу переводили на русский до уныния так себе. Тому есть несколько причин, одна из них (не главная) — что он не писал своих текстов, а произносил их на лекциях-даршанах, за ним писали на аудио, а затем расшифровывали записи. Как любая устная речь, она, с одной стороны, живая и непосредственная (а в случае Ошо еще и минимально замусоренная междометиями и меандрами отступлений, ведущих в никуда), а с другой — все же устная, как ни крути. Сделать устную речь в переводе и максимально близкой к исходнику, и при этом полноводной и, просите, русской — немалая переводческая задача, особенно если лексика говорящего — не шекспировская, и с синонимами и бОльшими структурами и их разнообразием там не очень-то покрутишься. Я много слушала записи Ошо, он живой, веселый, предельно осознанный оратор, в оригинальных (англоязычных) текстах это есть, а вот в переводах на русский — почти нет. Однако применительно к "Оранжевой книге", например, с облезлым переводом смириться легче, нежели в других его беседах, поскольку эта книга — методичка по "бытовым" медитациям, причем, вероятно, лучшая из всего, что я видела на эту тему.

    Для тех, кто глубоко не в теме: Ошо Раджниш — современный (уже покойный) индийский мистик-синкретик, знаменитый своими практиками для человека наших времен, т.е. светского горожанина с кучей дел, забот, неврозов, да еще и проживающего в северных широтах (где темно, холодно, индивидуализированно и экзистенциально бОльшую часть года). "Оранжевая книга", вышедшая в начале 1980-х, объединяет основные наработки Ошо в части и катарсических, и спокойных практик, доступных в техническом выполнении любому человеку, решившему наконец хоть как-то поработать с качеством собственного сознания и, в конечном счете, с качеством самой своей жизни. Не хотите делать "Натарадж" (в базе — танцевальная практика) или "Динамическую медитацию" (там надо орать, скакать и вообще беситься, примерно полчаса) — делайте 15-20 минут в день, перед сном, "Золотой свет" (лежа в постели, дыша неким незамысловатым образом и представляя кое-какую немудрящую красоту, в книге написано, какую именно) или несколько раз в день по одной минуте "Стоп!" (просто прекращайте делать, что бы вы там ни делали, и минуту просто дышите и наблюдайте за мыслями, не бегая за ними). В книге собрано несколько десятков таких практик для суматошных и ленивых, вроде нас с вами, их простота и красота — болезненный удар по отговоркам и уверткам от такого творчества жизни, которых у нас в головах — по полсотни штук на брата.

    И да: я знаю, о чем пишу — я саньясинка Ошо с 2001 года и многие предложенные практики пробовала, а кое-что делаю до сих пор. Работает. Ом шанти шанти.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Мои любимые детские книги написаны не "для детей", и поэтому из них нельзя вырасти. Они сочиняются для дальнейшей совместной жизни и чтения среди граждан, которые по убеждениям взрослые, и граждан, которые по убеждениям дети. Взросление для авторов таких книг — смена убеждений, в некотором смысле неизбежная. Относиться к убеждениям другого человека уважительно — гуманно, здорОво и логично. Особенно к обоснованным убеждениям. Люди, которые по обоснованным убеждениям дети, имеют в жизни свои плюсы и минусы — а как иначе? За свои убеждения всем из нас приходится чем-нибудь платить. Чем старше мы делаемся, тем отчетливее это становится.

    Так вот. Вера написала 28 стихотворений, в которых уважение к убежденным детям и к их мировоззрению абсолютно. Вера, со всей очевидностью, к этому мировоззрению расположена, увлечена им и понимает его настолько полно, насколько это возможно для человека, по убеждениям и по необходимости взрослого. И восхищается им так, как умеют художники в любом жанре: внимательными веселыми глазами.

    И да, как во "взрослых" ее книгах, Верин фонтан изобретательных рифм, щедрое разнообразие метрик и памятность образа и намерения в каждом тексте — это, конечно, праздник и большая радость внутреннему уху. Независимо от убеждений читателя. Такие книги, хоть поэтические, хоть прозаические, можно и нужно читать вместе и по одиночке, а потом, перебивая друг дружку, делиться, как это было — дождь, варенье, птицы, машинки и власть над вселенной — в поры наших самых первых, самых непреклонных, самых ярких убеждений.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    По мере возни с Керуаком среди меня складывается внутренний рейтинг его текстов. Впрочем, рейтинг этот имеет смысл делить на две колонки — условно "джаз" и условно "томасвулфовщина", поскольку сравнивать бурю "Видений Коди" с "Городком и городом" — классическое мокрое и длинное — не годится. Но тогда в первой категории все сразу делается запутанным и трудно сравнимым, а вот во второй складывается опрятный порядок, и в самом верху у меня пока "Городок...", сразу следом — "Одинокий странник", а вот эта, "Суета" — третья. Это еще один подход Керуака к снаряду "осмысление личной истории", и слегка помаявшись с первой частью, которая про футбол (да, я из тех, кому спорт в литературе более-менее заунывен, как бы экспрессивно и каким бы любимым голосом его ни предлагали), читатель вырывается к морю. И вот про море Керуака я готова слушать — именно что слушать, поскольку фирменное керуаковское взятие читателя за пуговку для меня очень голосовое, я слышу его буквы — сколько угодно раз.

    Да, Керуак писал всю жизнь один акынический мегароман, ничего нового я тут не скажу. И его "томасвулфовские" романы я бы прописывала читать людям, которые почему-нибудь временно решили, что их жизнь ничего не стоит, в ней ничего не случается и она низачем: Керуакова способность со всей детской непосредственностью ценить сам процесс жизни — подробно, многословно, восторженно и возмущенно разом — видится мне лекарственным и утешительным.

    И да: я считаю, что Макс Немцов транслирует этот голос безупречно.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Чтение романа "Город Брежнев" утвердило меня в мысли, что романы о русскоязычном пространстве, написанные в нулевых-десятых, войдут в летопись мировой литературы как мощный вклад в развитие жанра антиутопий на историческом материале. Во всяком случае, мне кажется, детям, родившимся в эпоху Горбачева и далее, только так и можно воспринимать романы, написанные о советском времени очевидцами, как непосредственно параллельно времени, так и постскриптумом. Я сама чуть младше автора, и потому в 1983-84 г., когда происходит действие романа, я только в школу пошла, а он уже был подростком, ровесником своему главному герою. И для меня "Город Брежнев" прозвучал на два голоса разом: и как эксгумация моих всамделишных воспоминаний, пусть и более отрывочных и менее отрефлексированных, чем у Шамиля, и как невозможная, но захватывающая байка. Так иногда слушаешь чью-нибудь длинную подлинную историю, то и дело ловишь себя на мысли, что ну нет же, да ну вы что, не может такого быть, но по некоторым — многим — частностям вновь и вновь сверяешь рассказываемое со своими воспоминаниями, что попрятались под всякие коряги, и понимаешь, что нет, не заливает рассказчик.

    Вот эта непрестанная инстинктивная сверка с действительностью добавляет роману эффект "Ведьмы из Блэр": постоянное хождение вдоль кромки бытового кошмара. Настоящие, кхм, неприятности происходят в романе то и дело, но ощущение, что все это — один из тысяч залов преисподней, возникает далеко не только из-за этого. Причем преисподней куда более достоверной, чем любые ады мировых религий. В ней можно жить и не замечать ее. Целую жизнь не замечать можно. И с такими текстами как раз отчетливо понимаешь для себя, каковы они, черты существования, которые превращают это самое существование в ад. Думаю, у каждого читателя набор этих черт применительно к советскому периоду свой, но кое-что общее может найтись для всех. Педагогическая и познавательная ценность этой книги для меня — в этом. А также в том, что именно делало этот вариант преисподней пригодным для жизни, — и вот оно, как оказывается, пусть и не очень удивительно, нечто за пределами системы, вне времени, вне эпохи, трансцендентно-детское. Впрочем, это лишь потому так для меня, что, как я уже говорила, советский период я застала ребенком, а бурные утренние сумерки 15-летия и далее пришлись для меня уже на 90-е. Важно, конечно, и то, что я родилась и жила всю дорогу в Москве, а это Ватикан Советского Союза, отдельная, куда менее адская история. Каково быть взрослым в советское время, я на своей шкуре не испытала, а теперь уж не испытает никто, кого там не было. Подтаивание этой ледяной преисподней — а период действия романа аккурат то самое время — тоже вполне индикаторно: отмирание каких именно мелочей (и крупночей) делало в те поры этот ад менее адовым, и как в те поры уживались инфернальные и уже более верхнемирные (цитируя Гордона Хотона) линии жизни.

    Но есть, конечно, в романе и много всякого другого, за что его, несомненно, имеет смысл читать. Это увлекательная история. Это живые герои со своими причудливыми — по разным причинам — мотивациями, понимание которых, впрочем, возвращает нас к той части моего полива, которая касается черт преисподней.

    Словом, эту производственно-бытовую сагу взросления, по-босховски педантичную в мельчайших подробностях, я с легким сердцем рекомендую к прочтению — и отдельно желала бы обсудить ее и с теми, кто родился до 1970 г., и с теми, кто возник после 1990-го.
    Shashi Martyje dodala knjigu na policu za knjigeЛюбовь переводчикаprije 7 godina
    Нарыть книгу с безупречным полноценным миром — всегда ценный подарок. Чтобы смочь такой мир создать, в нем надо пожить и его надо полюбить: никакой бог/демиург не может не быть частью своего мира, хоть на время, просто на боге/демиурге больше ответственности, чем на тех, кто этот мир благодаря ему населяет. Лора — часть мира ЮРО и на ней ответственность за него, а судя по тому, как там все удачно и заманчиво (даже когда жутенько), работу свою этот бог/демиург выполняет как следует.

    Южнорусское Овчарово — некоторая, скажем, деревня у Тихого океана рядом с большим городом Владивостоком, где жизнь богаче наших о ней представлений (как обычно), с той разницей, что нашелся человек — Лора, — не поленившийся это запротоколировать. Только такие деревни и можно вообще населять и при этом не спятить, только такого рода действительность пригодна для полноценного существования на всех контурах магического сознания. Особенно для "городского" человека, если он вдруг решает переехать в деревню. Для меня Лорина книга ценна не только как для читателя и фаната самостоятельных сотворенных миров: это инструкция, как обращаться в своей голове с новой непонятной действительностью (деревенской, например), чтобы присвоить ее, обжить.

    Очень, очень удачно, что "Южнорусское Овчарово" формально — роман в рассказах: это позволяет не запихивать насильно (и против правды жизни) много-много историй в чехол единого нарратива, а предлагать трехмерную многоголосицу жизни этого мира как она есть, то есть увязанную гораздо хитрее и с виду рассыпчатее, чем может предложить традиционная романная форма. Ружья в настоящем сотворенном мире стреляют, но гораздо причудливее, чем привычно читательскому сознанию.

    Тем, кто уже читал Лорины "Карбид и амброзию": да, ЮРО читать можно и нужно, теперь этот мир стал грушевиднее и полнее, новых историй — ровно половина, а порядок их расстановки стянул эту действительность туже и логичнее.
fb2epub
Povucite i ispustite datoteke (ne više od 5 odjednom)