Пелевин почитал

Порой чтобы разобраться в сложном и непонятном, нужен всего лишь маленький ключик. Например труды Маркса до сих пор сводят с ума шестеренки многих экономистов. Обыватели тем более страшатся этой Библии от денег. Или кричащий из каждого писуара феминизм - что это и куда это? Ну, а вечная проституция? Быть может щепетильная подсказка от Виктора Олеговича поможет вам таки наконец осознать труды марксистов, или (как после секса, затягиваясь сигеретой) с упоением сказать: да чего я там не видел и не знал.
Из "лампы Мафусаила":
"– А что это такое – феминизм? – спросил я.
– Я объясню, – ответил Капустин. – Вы «Капитал» Маркса читали?
Признаться, что я не читал Маркса, показалось мне ужасным моветоном, поэтому я уклончиво качнул головой, так что понять меня можно было в любом смысле.
– Тогда можно по аналогии с проституцией, – продолжал Капустин, еще сильнее возвышая голос, чтобы его точно услышали все в подвале. – Проституция – это когда из пизды извлекают прибыль. А феминизм – это когда из пизды хотят извлечь сверхприбыль.
– Не позорьтесь, генерал, – хмуро сказал Димкин. – У Маркса про сверхприбыль нет. Про это у Ленина. У Маркса про прибавочную стоимость.
– Во-во-во! – с энтузиазмом подхватил Капустин. – Прибавочная стоимость за ту же мохнатку. Я про это именно и говорю."

Из любовных игр двух геев в книге "Лампа Мафусаила":
Да. Теперь я называю его Сирил – в память о «Bonjour tristesse» Françoise Sagan[23] (малыш немного говорит по-французски, а английский у него просто безупречен). Семен – хорошее имя для красного конника, но никак не для гея – оно буквально пропитано шовинизмом: «Сэмэн, засунь ей под ребро…» Почему обязательно ей? Так что оставим от Семена одну первую букву – и вперед к счастью быстрым аллюром.

Из романа "Лампа Мафусаила":
Недавно Сирил ездил на конференцию «Небо Европы», где делал доклад на английском – и, говоря про сирийскую экспедицию, случайно надел галстук в обезьянах сам: вместо «CIA-trained rebels» сказал «CIA-trained liberals»[26]. Вот, значит, в кого на самом деле метят из-за туч путинские соколы. Теперь малыш переживает, что перестанут приглашать – мол, там на панели тоже не дураки сидят, «Психопатологию обыденной жизни» читали. Но я думаю, он волнуется зря. Во-первых, панель видела и не такое, на то она и панель. А во-вторых, если уж оговариваться про наших либералов по гамбургскому Фрейду, то три веселых буковки будут совсем-совсем другими.

Из книги "Лампа Мафусаила"
"Вечером тетка дала мне книгу. Это был сборник Эдгара По, заложенный на рассказе «Золотой Жук». Я прочел эту удивительную историю очень быстро, не расставаясь с книгой даже в туалете.
Если кто не читал – это рассказ о том, как золотой жук привел героя к пиратским сокровищам. Там фигурирует прибитая к ветке мертвая голова, через глазницу которой пропускают жука на нитке, пергамент с козлом, черепом и шифром, появляющимися после прогрева, и прочие романтические атрибуты.
Сказать, что рассказ произвел на меня впечатление – значит ничего не сказать. Он меня, как говорили когда-то партийные литераторы, перепахал. Вернее, вспахал – провел в моей душе ту единственную борозду, которая и осталась в ней от всей мировой литературы. Я помнил «Золотого Жука» почти наизусть.
Кстати сказать, когда я позже прочел его в оригинале, оказалось, что в переводе многое утрачено – один из кладоискателей, негр Юпитер, очень смешно говорит по-английски, и По передает это, заставляя его произносить одни слова вместо других.
Сейчас беднягу Эдгара Аллана освистали бы: во-первых, за слово «negro», во-вторых – за изображение рабской сущности афроамериканца (отпустили на свободу, но даже угрозами не заставили уйти от господина). Словом, в наши дни «Золотой Жук» По неактуален по многим причинам. Но тогда было совсем другое время."

В одном из лучших, на мой взгляд, рассказов Пелевина "Тайм-аут, или Вечерняя Москва" Виктор Олегович словами главного героя рекомендует внимательному читателю почитать Эдгара Кейси или Оливера Сакса (ПВО специально переставил первые буквы в фамилиях авторов). Первого не читал, но вот с произведениями американского нейропсихолога Сакса настоятельно рекомендую ознакомиться. "Человек, который принял жену за шляпу» этакий каледойскоп психических отклонений, которым автор дает вполне разумное объяснение. Книжка приоткрывает двери на удивительные возможности головного мозга человека, широко открытым ртом читателя.

Из рассказа "Тайм-аут, или Вечерняя Москва":
"— Зарплата говно, — повторил Вован, изготавливаясь к старту. — Во баран, а? Хоть бы Сейси почитал, или Какса. Зарплата здесь обалденная. Просто… Просто такой дорогой кокаин."

Наряду с французскими экзистенциалистам Виктор Олегович зачитывался и древнегреческими философами. Диалог Платона "Государство" пришелся Пелевину по вкусу, он приводит цитаты и свои осмысления на тему классического платонизма и объективного идеализма в учениях об идеях.

"Текст Платона, несомненно, был магическим руководством – дорожной картой, от которой сохранился только обрывок. Он был похож на средневековую постройку на античном фундаменте и содержал слишком много разнородных элементов.
Один слой заключал осколок древнего знания. Остальные состояли из разводов литературной штукатурки – стройных периодов и сговорчивых Главлитов, добавленных компиляторами и переписчиками (возможно, думал Олег, греки еще в древности любили поддельную отчетность, чем и объясняется яркий след, оставленный ими в античной истории)."

"А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
Платон"

В "Ананасной воде для прекрасной дамы" Пелевин связывает главного героя с одним из примечательных эпизодов предыдущей книги "Generation П". Читая глубже можно заметить другие родственные связи между этими романами. Так например продолжается размышления над силой слова для мироздания, его вариациях в способах произношениях.

"Изредка меня видят люди, которые наелись какой-нибудь дряни. Особенно много таких зависло в шестидесятых годах двадцатого века, но есть и в других слоях. Эти иногда подходят поговорить. Тут уж я реагирую по обстоятельствам. Бывает, и шугану. А если воспитанный человек, так и я веду себя воспитанно. Недавно вот симпатичный юноша попросил огурца на хорошем иврите. Так я дал – разве ж мне жалко. В общем, неожиданностями меня не смутить и к любому заданию я готов."

А вот "Роза мира" Андреева скорее всего стала главным вдохновением для Виктора Олеговича при написании "Ананасной воды для прекрасной дамы":

"Я уже говорил, что во время моей первоначальной подготовки мне зачитывали длинные куски из духовидца Даниила Андреева, сына известного писателя начала века.
Как и положено всякому русскому духовидцу, Андреев-младший провел лучшую часть жизни в тюрьме. В ней он создал грандиозную духовную эпопею «Роза Мира», где переписал историю творения и грехопадения в терминах, более понятных современникам Штейнера и Троцкого. Кое-какие сентенции Андреева о Боге я помнил. Но все дело было, как оказалось, в том, что он писал о Сатане, которого называл «Гагтунгр».
Описывая восстание Сатаны, он создал поистине величественный миф – им, очень может быть, начнут кормиться сценарные мафии западных киностудий, когда дососут последнюю кровь из вампиров. Андреев изобразил обитателей демонических миров с такой прозрачной ясностью, как будто сам долгое время жил с ними в одном доме на набережной. Но самое важное было в том, что он указал на связь главного демона нашего измерения, Гагтунгра, с товарищем Сталиным."

Возможно, "Ананасная вода для прекрасной дамы" одно из ключевых исследований образа Бога в творчестве Виктора Олеговича. Главный герой должен стать Богом под воздействием нотаций из разных источников о божественном. Так например из книги Мартина Бубера:

"– Нет, ты таки не понимаешь, Мартин… Вот когда ты говоришь про диалог еврея с Богом. Ну о чем Богу говорить с евреем? Такой диалог… – и тут мой голос налился размеренной левитановской силой и стал ликующе-победоносным, а все произносимые им слова сразу сделались увесистыми и серьезными, как названия большой кровью отбитых у врага городов, – такой диалог, Мартин, делается возможным только после того, как Бог поднимет еврея до себя. А когда такое случается, Мартин, еврей в силу самой этой высоты становится Богом, ибо на высоте Бога есть только Бог. И говорить там, Мартин, уже особо не о чем, потому что все ясно и так… Но мы… – и тут вместо Левитана-диктора я снова услышал Левитана-лузера, – но мы один раз уже так обожглись на этом вопросе, что давать своих советов я не стану и лучше тихо промолчу…
Шмыга выключил магнитофон.
– С кем это ты беседуешь? – спросил он подозрительно.
– Я… Я не знаю, – ответил я. – Я вообще не помню, чтобы когда-нибудь такое говорил.
– Не помнишь, – сказал Шмыга, – потому что говорил во сне. А пленочка все помнит… Зубик-то у тебя, Сеня, работает не только на прием, но и на передачу.
– Это он с Мартином Бубером дискутирует, – вмешался Добросвет. – Мы ему в ванне эту тему пару раз прокачивали, так Сеня, видно, запомнил и теперь во сне с ним спорит.
– А что за Бубер?
– Агент мирового сионизма, – сказал Добросвет. – Даже не агент, а самый, можно сказать, махровый мировой сионист."

В книге "Ананасная вода для прекрасной дамы" ключевым эпизодом является сеанс депривации главного героя под оду Гавриила Державина "Бог". Виктор Олегович воссоединяет божественное в главном герое, под аккомпанемент четверостиший:

" Потом я лежал в соленой воде, и слезы двумя ручьями текли из моих глаз, и я уже знал, что одна эта секунда искупила и все мои беды, и все страдания мира.
– Господи, – прошептал я, – ты поразил меня в самое сердце…
– Тысяча семьсот восемьдесят четвертый год, – отозвался в моем черепе сальный бас радиодиктора. – Гавриил Романович Державин. Ода «Бог»."

Виктор Олегович уделяет большое внимание образу и подобию Бога в своих произведениях. Однозначно можно сказать, что Пелевин изучил множественные вариации и взгляды на создателя, начиная от тибетской книги мертвых до капиталистической веры в деньги и товары потребления. Примечательным будет упоминание размышлений Бердяева на страницах "Ананасной воды для прекрасной дамы":

"И вдруг моя сокровеннейшая глубина заговорила звучным женским голосом:
– Согласно Бердяеву, к Богу неприменима низменная человеческая категория господства. Бог не господин и не господствует. Богу не присуща никакая власть, Ему не свойственна воля к могуществу, Он не требует рабского поклонения невольника. Бог есть свобода, Он есть освободитель, а не господин. Бог дает чувство свободы, а не подчиненности…
И так далее.
Видящий эти слова на бумаге вряд ли поймет, что происходило в темной камере, где они действовали совсем иначе, чем обычная человеческая речь. Они как бы прорезали мое сознание насквозь, полностью заполняя его своим значением, и становились единственной и окончательной реальностью на то время, пока звучали."

Судя по множеству четвеостиший, разбросанных по множеству произведений, Виктор Олегович весьма увлечен поэзией. Вот, например, в "Ананасной воде для милой дамы" он упоминает Бродского:

"Мама долго не хотела отпускать меня, ссылаясь на корни, без которых я увяну, но папа, как опытный преферансист, обыграл ее, хитро передернув козырную цитату из Бродского (тот был для мамы высшим авторитетом). Он сказал так:
– Если выпало в империи родиться, надо жить в глухой провинции у моря. Ну а если выпало родиться в глухой провинции у моря? Значит, Семену таки надо жить в империи!
Но империя в это время уже дышала на ладан, а пока я учился в инязе, и вовсе перестала это делать, после чего римские циклы Бродского потеряли одну из главных эстетических проекций, а мои карьерно-выездные надежды – так и вообще всякий смысл."

В рассказе "Реконструктор" Пелевин пишет универсальную рецензию на многие книги вокруг:
"Короче говоря, если читатель с помощью какого-нибудь подобного выверта убедит себя взяться за рецензируемую книгу, ему обеспечены три часа скуки — возможно — несколько иного рода, чем ежедневный позор его жизни. Пять минут ухмылок при разглядывании фотографий («Мы-то живы!») и полное забвение всего прочитанного к началу очередного «Клуба кинопосвящений» или радиосводки с Малоарабского фронта. Читать эту книгу не стоит, как не стоит вообще читать книг; эту книгу не стоит читать в особенности, потому что мертвы герои, мертвы современники и, наконец, мертва тема…
Здесь впервые появляется нечто, способное вызвать интерес. Приглядевшись, можно заметить, что эта тема мертва несколько интригующе. Так мертвы, к примеру, члены экипажа космической станции «Звездочка», сорок шестой год разлагающиеся в синем небе над нашими головами. Так мертв вампир, пытающийся пролезть безлунной ночью в слуховое окошко Моссовета. Другими словами, в ее мертвости ощущается неведомое движение, чья-то окаменелая воля, — и это пугает."

В романе "Любовь к трем цукербринам" Пелевин вещает про некоего поэта жутко напоминающего Дмитрия Быкова:

"В редакцию «Контры» пришел входящий в моду поэт Гугин, бочкообразный лысый мужчина с треугольной рыжей бородой («бегемот апокалипсиса», как он сам себя называл — но темно-багровый цвет его лица наводил скорее на мысль об апоплексии). С ним делали большое интервью."
"Было две телекамеры и три прогрессивных журналиста, пришедших для съемок круглого стола — их рассадили полукругом перед большим белым щитом с надписями «Contra.ru», и Гугин, стоя в фокусе этого живого прожектора, читал стихи («стиши», как он говорил) из своего нового проекта «Голем Илелеем».
Это была амбициозная попытка отразить в стихах все наиболее яркие события недавнего прошлого: составить, как изящно выразилась одна из трех журналистов, «Гугл Мэп Эпохи». Когда Гугин утомлялся, начинал говорить кто-нибудь из журналистов, и камеры поворачивались на него. Потом неиссякаемый Гугин снова начинал декламировать."

"Он, в сущности, читает не свои стихи, а чужие, с перебитыми номерами, перекрашенные в нужный цвет — которые он просто перепродает через юридический механизм пародии. Какая-то дура, польстившись, видимо, на слово «голем», назвала новый проект Гугина «русской либеральной идеей, отлитой в гранате» — и, похоже, сама не поняла, что сказала. А попала в точку. На приватизации и перепродаже можно заработать — но можно заработать и на самом Гугине. Например, сделать на эту тему статью под названием «Всюду Шпенглер»."

Не знаю, что имел ввиду ПВО в следующем абзаце. Однако могу порекомендовать к прочтению книгу Маркиза де Сада про чувства. Возможно Пелевин почитывал ее для создания образа АХули и множества других дурманящих сознание читателя нимф.

"Другой Минотавр – Железная Маска. Когда его отдали на растление маркизу де Саду, началась революция, потому что от боли в xxx он перестал думать королевскую Францию."

В рассказе "Шлем Ужаса" Виктор Олегович упоминает трех мушкетеров и что важно подмечает превратность судьбы Арамиса:

"[UGLI 666] Среднего роста. В ветхих рясах, на головах – старинные кардинальские шляпы с широкими полями. Эти шляпы когда-то принадлежали святым прелатам, объяснили каноники, и полезны для утешения страстей. У второго каноника одно поле шляпы было загнуто вверх, как у дуэлянта. Я вспомнила Арамиса из «Трех Мушкетеров», который сначала был обыкновенным грешником, а потом стал генералом ордена иезуитов."

2010г. Рассказ "Тхаги":

"— Но ведь Кали, наверное, не просто богиня зла? — растерянно спросила Румаль Мусаевна. — Ведь не может такого быть.
— Конечно, — согласился Борис. — С пиаром у нее все в порядке, не сомневайтесь. Кали, натурально, не просто богиня Смерти. Она еще курирует все аспекты духовного поиска, о которых успел рассказать пойманный монах перед тем, как ему перерезали горло на жертвеннике. Тот же случай, что с религией Бон. Но если у тибетской голытьбы имиджмейкером работал какой-то безымянный странник, то на Кали трудились очень серьезные люди, от Шри Ауробиндо до Стивена Спилберга. Можете не сомневаться, тема раскрыта. Ножик в руке, натурально, отсекает дуальность восприятия, отрезанная голова в руке символизирует победу над эго, и так до самых Петушков. Только это ведь для идиотов.
— Отчего же? — спросила Румаль Мусаевна.
— Да оттого. Ножик в руке, конечно, можно объяснить отсечением дуальности. Но вот как объяснить, что отсечению дуальности приносят в жертву черных куриц? Про это даже Шри Ауробиндо помалкивает."

Из рассказа 2010 года "Тхаги":

"Я, знаете, купил себе электронный ридер и сразу сгрузил туда из интернета много разных файлов с малопонятными именами. И в результате два дня подряд читал «Майн Кампф» в полной уверенности, что изучаю Славоя Жижека, это такой модный философ из Евросоюза. Единственным диссонансом мне показалось то, что европейский мыслитель слишком сильно упирает на проблему сифилиса."

В своей повести "Омон Ра" о советском космосе и покорении детских грез амбициями взрослых, Виктор Олегович воспоминаниями второстепенного героя восхищается книгой Ефремова "Туманность Андромеды". Можно предположить, что Пелевин будучи пионером зачитывался сов.науч.поп.лит-рой.

"Я ведь в Москву только в одиннадцать лет приехал, а родился в маленьком таком городке — знаете, стоит себе у железной дороги, раз в три дня поезд пройдет, и все. Тишина. Улицы грязные, по ним гуси ходят. Пьяных много. И все такое серое — зима, лето, не важно. Две фабрики, кинотеатр. Ну, парк еще — туда, понятно, лучше вообще было не соваться. И вот, знаете — иногда в небе загудит, — поднимаешь глаза и смотришь. Да чего объяснять… И еще книги все время читал, всем хорошим в себе им обязан. Самая, конечно, любимая — это «Туманность Андромеды». Очень на меня большое влияние имела."

В книге "Омон РА" Виктор Олегович упоминает разных солженицыных, возможно Александра:
"Откинувшись назад и сидя в пустоте, как в кресле, он медленно плыл вперед, и за ним так же медленно распрямлялись в пространстве шланги. Стекло его шлема было черным, и только треугольный блик горел на нем, но я знал, что он видит меня. Возможно, уже несколько веков он был мертв. Его руки были уверенно протянуты к звездам, а ноги до такой степени не нуждались ни в какой опоре, что я понял раз и на всю жизнь, что подлинную свободу человеку может дать только невесомость — поэтому, кстати, такую скуку вызывали у меня всю жизнь западные радиоголоса и сочинения разных солженицыных; в душе я, конечно, испытывал омерзение к государству, невнятные, но грозные требования которого заставляли любую, даже на несколько секунд возникающую группу людей старательно подражать самому похабному из ее членов, — но, поняв, что мира и свободы на земле не достичь, духом я устремился ввысь, и все, чего потребовал выбранный мною путь, уже не вступало ни в какие противоречия с моей совестью, потому что совесть звала меня в космос и мало интересовалась происходящим на Земле."